меня – сестра школьной подруги. Их рассказы незаметно взрастили в нас желание находиться в более интересном социуме, чем фирмы грубоватых отечественных предпринимателей. И в результате мы оказались вместе в «Нашей газете». Валю взяли в международную редакцию, где работал ее дядя, меня – в редакцию «Общество», где внезапно появилась вакансия, о которой я узнала от сестры моей подруги. Бывало, Валя и я оказывались за одним столом в кантине или сидели вместе на собраниях. И как-то сама собой у нас образовалась устойчивая симпатия друг к другу.

Когда меня уволили из «Нашей газеты», Валя связалась со мной и расспросила о моей новой жизни. Она только начала сотрудничать с «Дубравой» и, услышав о моих мытарствах после увольнения, предложила мне стать ее партнером.

Для дирекции «Дубравы» Валя тоже была партнером. С ней заключили контракт по обеспечению срочных переводов, которые могли понадобиться их клиентам. Поскольку необходимость в таких переводах была спорадическая, от Вали требовалось обосноваться в одной из комнат «Дубравы» и находиться там в состоянии готовности на случай неотложных заказов. Она могла располагать этим помещением бесплатно и работать там с заказами своих собственных клиентов в отсутствие поручений от Дубравина и других нотариусов.

Я перебивалась в то время случайными заработками, и мне такое существование уже порядком надоело. Предложение Вали было как нельзя вовремя, и я согласилась. Предполагалось, что это станет временным решением моей проблемы с трудоустройством. Но уже скоро мне стало все равно, чем заниматься, и я перестала искать другую работу.

Валя получила в «Дубраве» комнату, где могло поместиться только два рабочих стола. Мы делили ее с Валей уже четыре года. Наше личное отношение к работе было разным: Валя ею дорожила и выкладывалась полностью, я же отрабатывала то, что от меня требовалось, и не больше. Работа была скучной, но зато не надо было лезть из кожи для выбивания информации у неразговорчивых собеседников, как это часто бывало в журналистике.

5

Перед уходом домой я позвонила Киру. Я сказала ему только, что должна была отлучиться в обед из-за неожиданных личных обстоятельств – не хотелось при Вале снова рассказывать о встрече с матерью и ее беспокойстве за Элеонору. Моя лаконичность Киру не понравилась. Я это поняла, когда спросила у него, во сколько он будет у меня, а он мне сказал, что уже успел изменить свои планы на вечер.

– Если у меня еще останется энергия, я позвоню тебе и пожелаю спокойной ночи, – сказал он.

Мы с Киром обычно бывали вместе в середине недели. Наши встречи, как правило, начинались во вторник с обеда где-то поблизости от моей работы. Потом мы расходились по своим делам, а вечером отправлялись вместе к Киру или ко мне и часто уже не расставались до четверга. По средам мне не надо было присутствовать в «Дубраве», и Кир старался оставлять этот день недели свободным. В выходные мы встречаться не могли. Кир – фотограф, и его главный заработок – семейные события, происходящие в субботы и воскресенья: свадьбы, юбилеи, крестины.

У нас с Киром LAT-отношения. Living apart together означает в дословном переводе «жить раздельно и вместе». В России такие отношения, как известно, называют «гостевым браком», но мне это выражение не нравилось.

– Верно, это никакой не брак, а качественные отношения с предельным гостеприимством, – сказал мне как-то на это Кир.

Связи, не ограничивающие личную свободу, и своя территория, где всем распоряжаешься только ты сам, – наша общая с ним потребность. Нам хватало быть вместе два-три дня в неделю, и так это продолжалось уже несколько лет.

* * *

«Энергии» у Кира для меня не осталось, и в тот вечер он мне не звонил. Все же был задет. Почему я не предупредила его, что наш обед срывается, прежде чем отправиться к матери? Я не подумала о нем. Такова реальность: мы с Киром не всегда думаем друг о друге. Это оборотная сторона личной свободы, которая нам обоим дороже всего.

Другой возможности для нашей встречи на этой неделе не предвиделось. Я знала, что в следующие дни у Кира будет масса дел, а в пятницу он начнет работать на свадьбе где-то под Коломной и вернется в Москву лишь в воскресенье вечером.

На душе было муторно. Звонить Киру самой в таком настроении мне не хотелось. Я переложила тресковое филе, купленное вчера для нашего ужина, из холодильника в морозильник и сделала себе бутерброд с сыром. Есть не хотелось, но если что-то жуешь, то не так одолевают мысли. А моя голова от них гудела.

Впрочем, «мысли» – это слишком красиво сказано. В голове работал кассетный магнитофон наподобие того, что был у меня в детстве, и он прокручивал заезженную пленку с разговорами кончавшегося дня. Эта пленка порядком стерлась, какие-то фрагменты из ее звукового ряда выпали, а те, что остались, были полны помех. Но тем не менее время от времени я делала открытия.

Среди них было, например, такое: мать даже не спросила меня, звонила ли мне Эля из Сочи. Неужели думает, что мы из-за ее бредового запрета до сих пор никак не общаемся друг с другом? Но гораздо больше меня напрягало другое: Элеонора не сообщила мне о своем отпуске. А ведь могла бы позвонить перед отъездом и предупредить, что ее не будет в Москве целый месяц, мало ли что… Тут я даже обнаружила у себя что-то вроде обиды. Я-то думала, что что-то значу для своей сестрицы.

Уже скоро после моей ссоры с матерью Эля стала мне звонить. Встречаться она мне не предлагала, и мы с ней с тех пор ни разу не виделись. Наш контакт поддерживался по телефону и был односторонним: звонила всегда Эля. И, задумавшись о ее звонках, я сделала еще одно открытие: последние полгода они были очень редкими. Раньше Эля звонила мне по меньшей мере раз в месяц, последнее же время такой регулярности не наблюдалось.

Эта перемена заставила меня задуматься о сестре. Раньше я этого не делала. Кем была для меня Эля? Младшая сестра, и только. В детстве я должна была за ней присматривать, помогать ей с уроками, играть с ней. Элька-школьница училась хуже меня, говорила много глупостей, была толстухой да еще и трусихой. Мне было с ней скучно.

Моя сестра всегда смотрела на меня снизу вверх, и это осталось, даже когда наша разница в возрасте перестала что-то значить. Это если одной семь, а другой четыре, разница в три года ощущается пропастью, но не тогда, когда одной двадцать три, а другой двадцать, как это было, когда я ушла из дома. И тем более не сейчас, когда нам обеим под сорок. Тем не менее у меня все еще оставалось